Задами пробрался я к нашему дому. Мне хотелось первому встретить бабушку, и…

Задами пробрался я к нашему дому. Мне хотелось первому встретить бабушку, и оттого я не пошел улицей. Дверь распахнута. Краски на двери и на крыльцепочти не осталось. Лишь лоскутки ее светлели в завалах половиц и на косяках двери. Бабушка сидела на скамье возле подслеповатого кухонного окна и сматывала нитки на клубок. Я замер у двери. Буря пролетела над землей! Смешались и перепутались миллионы человеческих судеб, исчезли старые и появились новые государства, фашизм, грозивший роду человеческому смертью, подох, а тут как висел настенный шкафчик из досок и на нем ситцевая занавеска в крапинку, так и висит; как стояли чугунки и синяя кружка на припечке, так и стоят, даже бабушка на привычном месте, с привычным делом в руках. — Што ж ты стоишь, батюшко, у порога? Подойди, подойди! Перекрешшу я тебя, милого. У меня в ногу стрелило… Испужаюсь или обрадуюсь – стрельнет… Бабушка сделала попытку встать, но ее шатнуло, и она ухватилась руками за стол. Какие маленькие сделались у бабушки руки! Кожа на них желта и блестит, что луковая шелуха. Сквозь сработанную кожу видна каждая косточка. Я сгреб бабушку в беремя. — Молилась, молилась за тебя, — торопливо шептала бабушка и по-птичьи тыкалась мне в грудь. Она целовала там, где сердце, и все повторяла: — Молилась, молилась… На дряхлой щеке ее осталась и не сходила вмятина от Красной Звезды. — Устала я, батюшко. Вся устала. Восемьдесят шестой годок… Работы сделала – иной артели впору. Тебя все ждала. Жданье крепит. Теперь пора. Теперь скоро помру. Ты уж, батюшко, приедь похоронить-то меня… Закрой мои глазоньки… Бабушка ослабела и только целовала мои руки, мочила их слезами. Я тоже плакал молча и просветленно. Вскорости бабушка умерла. Мне прислали на Урал телеграмму, но меня не отпустили с производства. Начальник, где я работал, сказал: — Не положено. Мать или отца – другое дело. А бабушек да дедушек… Откуда знать он мог, что бабушка была для меня отцом и матерью – всем, что есть на этом свете дорогого для меня. Мне надо было бросить работу, продать последние штаны и сапоги да поспешить на похороны, а я не сделал этого. Случись это теперь, я бы ползком добрался от Урала до Сибири, чтобы закрыть бабушке глаза, отдать ей последний поклон. И живет в сердце вина. Гнетущая, тихая, вечная. Я знаю, бабушка простила бы меня. Она всегда и все мне прощала. Но ее нет. И никогда не будет. И некому прощать.