Оссии. Закваской этого величия, столько же политического, сколько и мистического, служит запорожское товарищество, религиозно-бытовое братство, выразителем и чуть ли не поэтом которого выступает в повести Т. Б. Перед кровавой битвой у стен осажденного Дубна Т. Б. Произносит пламенную проповедь во славу товарищества, обращенную к той «половине» козачества, что пожелала остаться с ним в «проклятой Польше»: «Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови может один только человек. <… > Пусть же знают они все, что такое в русской земле товарищество! » «Личный» подтекст этой речи ясен: Т. Б. Только что пережил потрясение от вести об измене Андрия; он отсекает от своего сердца «звериную» любовь отца к дитяти, чтобы ярче пламенеть любовью к товариществу, что выше семьи, выше родства по крови, вообще выше всего земного. Переживание товарищеского, братского единства может быть обострено, усилено отцовским чувством (сцена казни Остапа), но заменить, вытеснить его — не в состоянии. Однако «личным» подтекстом смысл этой речи не исчерпывается; религиозная лексика, риторические обороты, восходящие к церковной традиции, здесь не случайны. Ведь, сходясь в великую общность товарищества, запорожцы как бы образуют единое мистическое тело. Каждый из его членов по отдельности может погибнуть, но их целокупность бессмертна и неуничтожима. Гоголь изображает (а Т. Б. — выражает) запорожцев как некую стихийную, военизированную, православно-языческую кочующую церковь. Их бесконечные пиры оказываются подобием евхаристии, во время которой они вином и хлебом неустанно приобщаются к товариществу.т. б. — самоотверженный исповедник этой «веры в товарищество»; в сцене перед дубновской битвой он превращается и в ее «жреца» — выкатывая бочку старого вина и «причащая» им Козаков, которым предстоит славная смерть, прямиком ведущая в жизнь вечную. ( «Садись, Кукубенко, одесную меня! — скажет ему Христос. — Ты не изменил товариществу» .) Тост, который Т. Б. При том произносит, звучит как символ веры и одновременно как тайнодейственная молитва «о всех и за вся»: «за святое Православие <… >, чтобы все бусурмане сделались христианами <… >, за Сечь <… >, за всех христиан». А называя сына-изменника «иудой», он не просто дает «нравственно-религиозную» оценку его предательству, но свидетельствует, что отпадение от «товарищества» равносильно богоотступничеству. При этом само православие для Т. Б. (как, впрочем, для всех запорожцев в изображении Гоголя) не столько святоотеческое учение, сколько своеобразный религиозный пароль, открывающий врата во святое отечество. «Здравствуй! Что, во Христа веруешь? » — «Верую! » <… > «А ну перекрестись! » <… > «Ну, хорошо, <… > ступай же, в который сам знаешь, курень». Мир Сечи — а значит, мир Т. Б. — это мир знаков, которые гораздо важнее своего значения. Даже причина, которая подняла его на поход против Польши, — это не уния, как таковая, но мистическая подмена знака: «Если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой Пасхе, то и святить Пасхи нельзя». Католики суть такие же христиане, как и православные, но взятые с обратным знаком, как поляки суть такие же славяне, но с обратным знаком. Война с ними — это во многом война с чуждыми знаками. Если знаки поменяются — мир преобразится и «бусурмане» станут христианами. А пока это не произошло, нужно воевать, воевать неустанно, воевать вдохновенно, обороняя свои знаки от чужих значений. Но время, в которое выпало жить беспорочно-правильному запорожцу Т. Б., уже подпорчено. Это время не до конца эпично. Дело не только в том, что поляки «уловляют» душу Андрия. Многие казаки— в отличие от Т. Б., его достойного наследника Остапа и верных сподвижников вроде Дмитро Товкача — поддались тлетворному польскому
