Ну, ино не спи,- тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядываяна диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это тывчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори! Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укрепля- лисьв памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные. Когдаона улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхиваяневыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые, крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной коже щек, все лицо казалось молодым исветлым. Очень портил его этот рыхлый нос с раздутыми ноздрями и красный наконце. Она нюхала табак из черной табакерки, украшенной серебром. Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплымсветом. Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко иловко, точно большая кошка, — она и мягкая такая же, как этот ласковыйзверь. Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце моесилу, приподнимающую меня. Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складнейзвучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы. Я дергаю ее затемную, с набойкой цветами, юбку.- Ась? — встрепенется она. — А я будто задремала да сон вижу.- А о чем плачешь? — Это, милый, от радости да от старости,- говорит она, улыбаясь. — Яведь уж старая, за шестой десяток лета-весны мои перекинулись-пошли.
