Отыскался на Руси и отличный, непревзойденный учитель. «Идол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Петрович одарен был чутьем слышать природу человека. Как знал он свойства русского человека. Как знал он детей! Как умел двигать! Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришел к нему сам и не повинился во всем. Этого мало. Он получал строгий (выговор), но уходил от него, не повесивши нос, а подняв его». И далее о том же учителе: «О, как знал он науку жизни! » Замечательный учитель Александр Петрович как бы говорил самым злым проказникам: «Вперед! Поднимайся скорее на ноги, несмотря, что ты упал». И «любили его вее мальчики! Нет, никогда не бывает такой привязанности детей к своим родителям! » Словом, это был учитель-отец; двое слились, наконец, в одном, и искомое Гоголем единство почти полностью восстановилось. Но горе, беда: идеальный учитель умер. «До гроба, до поздних дней благодарный воспитанник, подняв бокал в день рождения своего чудного воспитателя, уже давно бывшего в могиле, оставался, закрыв глаза, и лил слезы по нем». Но в реальность существования учителя-отца почти невозможно поверить. Выплеснулась на страницы поэмы «Мертвые души» всегдашняя мечта Гоголя, облеклась в светлый призрак какой-то. И нет ощущения, что художник слова искал, искал и нашел того, с кем ждал встречи. Образ учителя-отца как бы просматривается насквозь, он не отбрасывает тени; и в «Мертвых душах» Александр Петрович выглядит гостем, а никак не хозяином. А хозяйничают в поэме Гоголя… тени. Тени облечены во плоть, тяжелую и едва ли не осязаемую материально: герои поэмы без конца пьют, едят; они пышут здоровьем, их как-то ничто не берет. Мир их — яркий, красочный мир. Возможно, что, рисуя его, Гоголь очень многое берет от лубочных картинок с их дидактически ясной моралью, с присущей им ярмарочной яркостью цвета. Цвет в поэме существенен идеологически; героям ее словно важно уверить себя в том, что они вовсе не походят на тени: тень однотонна, а они же раскрашены, как только можно. И одна дама готова часами пререкаться с другой о цвете наряда, а Чичиков, выбирая сукно для фрака, опять-таки изощряется, подбирая какой-то особенный цвет. И цвет в поэме играет роль аргумента, довода, доказывающего ее героям их подлинность, их единственность. Но не подлинные они какие-то! И снова вспоминается проницательная догадка безумца-чиновника Поприщина из «Записок сумасшедшего»: луну делают в Гамбурге. Есть луна настоящая, а есть луна-тень, подделка луны. И как ни раскрась ее, она останется подделкой светила небесного. «Мертвые души» начинаются в повести «Иван Федорович… » Обстановка на хуторе, нравы помещиков, круг их интересов,- все это уже чисто внешне, фабульно походит на будущую книгу писателя. Но главное, как раз здесь, в неоконченной повести, явно сказывается принцип истолкования человека в двух планах: в эмпирическом (данное) и в гипотетическом (возможное). Эмпирия сталкивается с гипотезой; и люди-тени, недалекие и неинтересные вроде бы, оказывается, скрывают в себе какую-то головоломную тайну. Задашься таким вопросом, и через ряд промежуточных ступеней придешь… к мифу о падших ангелах. И тогда «Мертвые г души» Гоголя встанут рядом с великой поэмой, созданной с ними одновременно, с «Демоном» Лермонтова. Лермонтов идет от предания к современности, и в его космическом герое угадывается человек 30-х годов XIX столетия. Гоголь идет от современности к преданию, и в обыденных людях 30-х годов XIX столетия проглядывают герои преданий.
